(1955-1968).
Все эти обстоятельства - войну, лагерь, смерть Сталина в 1953 году и доклад Н. С. Хрущева о трагических последствиях культа личности Сталина на XX съезде КПСС в 1956 году - следует учитывать как факты духовной биографии Солженицына. Он их воспринял гораздо глубже, чем многие другие.
Первые опубликованные в начале 60-х годов на Родине произведения Солженицына - повесть "Один день Ивана Денисовича" (1962), рассказ "Матренин двор" (1963) - появились на исходе хрущевской "оттепели", в преддверии периода застоя. Кроме этого, были опубликованы и другие рассказы писателя: "Случай на станции Кочетовка" (1963), "Захар-Калита" (1966), "Крохотки" (1966). Солженицына стали называть, с одной стороны, писателем "лагерной" прозы, а с другой - прозы "деревенской". Сам автор однажды заметил, что к жанру рассказа он обращался нечасто, "для художественного удовольствия": "В малой форме можно очень много поместить, и это для художника большое наслаждение - работать над малой формой. Потому что в маленькой форме можно оттачивать грани с большим наслаждением для себя".
Повесть "Один день Ивана Денисовича" первоначально называлась "Щ-854 (один день одного зэка)". Сколько бы ни писали о лагерной жизни, нельзя забыть колонну людей в бушлатах, с портянками на лицах от ледяного ветра с узкими прорезями для глаз, бараки, столовую, где голодные люди "как на крепость лезут", зоркий мужицкий взгляд Ивана Денисовича Шухова.
"... И вышла колонна в степь, прямо против ветра и против краснеющего восхода. Голый снег лежал до края, направо и налево, и деревца во всей степи не было ни одного".
Начался год новый, пятьдесят первый, и имел в нем Шухов право на два письма..."
В повести читатель сталкивается со множеством ярких человеческих сознании, с полифонизмом помыслов и голосов. Иван Денисович, например, не может не высмеять, правда мягко, Алешу-баптиста и его призыв: "Из всего земного и бренного молиться нам Господь завещал только о хлебе насущном: Хлеб насущный даждь нам днесь!
- Пайку, значит? - спросил Шухов".
С сочувствием наблюдает Шухов бунт капитана второго ранга Буйновского против охраны, но не скрывает и свое сомнение: не сломается ли тот. Близок Шухову бригадир Тюрин с его умной независимостью, расчетливым покорством судьбе, недоверием к фразе.
В небольшом пространстве повести сочетаются многие человеческие судьбы, прежде далекие друг от друга. Время (один день) как бы вливается в пространство лагеря, растекается по снежному простору. Оно течет (вместе с движением колонны) по дороге, сжимается, уплотняется до узкого места на нарах. Это искусство сжатия, концентрации - замечательное достижение писателя. Оно связано с тем, что источником движения в повести был конкретный человеческий характер.
В 1962 году отечественный читатель еще не знал романа Солженицына "В круге первом" (1955-1968). Это роман о пребывании героя - интеллигента Нержина - в закрытом НИИ, в "шарашке". Здесь в беседах с другими заключенными: с критиком Львом Рубиным, инженером и философом Сологдиным - Нержин долго и мучительно выясняет: кто же в подневольном обществе в меньшей степени живет по лжи? Эти всезнайки-интеллигенты или вчерашний крестьянин Спиридон, дворник на этой же "шарашке"? После острых, глубоких споров Нержин приходит к мысли, что, пожалуй, Спиридон, не понимающий множества превратностей истории и своей судьбы, жил все же наивнее и чище, нравственней, непритворней.
Старуха Матрена из рассказа "Матренин двор" с ее бескорыстием, неспособностью обидеть мир, - а он ее не только обижал, грабил, но и погубил, - предшественница старух-праведниц из повести В. Распутина "Последний срок" и "Прощание с Матерой", бабушки из книги В. Астафьева "Последний поклон" (см. "Матренин двор").
"Архипелаг ГУЛАГ" (1958-1968) сам автор образно определил как "окаменелую нашу слезу". В этом произведении привлекает не только богатство разговорных интонаций, оттенки сарказма и иронии. Самое важное в том, что в стиле писателя преобладает мозаичность склеенных кусков. Значение разнонаправленных метаний, стремительных бросков в разных направлениях - в двух авторских выводах. С одной стороны, "ГУЛАГ" - это окаменелая слеза, это обвинительный акт. А с другой - это книга о коллективном, еще не отмоленном грехе. Здесь все жертвы и соучастники - и те же Крыленко, Раскольников, Дыбенко, Горький, и доверчивые крестьяне, слепо сжигавшие дворянские библиотеки и убивавшие юнкеров в 1917 году, а в годы коллективизации составившие самый большой поток ссыльных. Из цепочки "порывании" смятенной мысли Солженицына вызревает вывод о личном спасении его от внутренней "запыленности", засаленности души ложью и пошлостью самодовольства. Писатель приходит к своей излюбленной идее победы над злом через жертву, через неучастие, пусть и мучительное, во лжи. В финале своей книги Солженицын произносит слова благодарности тюрьме, так жестоко соединившей его с народом, сделавшей его причастным к народной судьбе: "Благодарю тебя, тюрьма, что ты была в моей жизни".
Солженицын становится "в оппозицию не столько к той или иной политической системе, сколько к ложным нравственным основаниям общества". Он стремится вернуть вечным нравственным понятиям их глубинное, исконное значение. Писатель продолжает одну из центральных гуманистических линий русской классической литературы - идею нравственного идеала, внутренней свободы и независимости даже при внешнем притеснении, идею нравственного совершенствования каждого. В этом он видит национальное спасение. Эту же мысль он проводит и в своей, казалось бы, самой "политической", обличительной книге "Архипелаг ГУЛАГ": "... линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, не между классами, не между партиями, - она проходит через каждое человеческое сердце - и через все человеческие сердца..."
В небольшой статье "Жить не по лжи!" в открытой публицистической форме писатель призывает жить по совести, жить по правде. "Мы так безнадежно расчеловечились, что за сегодняшнюю скромную кормушку отдадим все принципы, душу свою, все усилия наших предков, все возможности для потомков - только бы не расстроить своего утлого существования. Не осталось у нас ни твердости, ни гордости, ни сердечного жара". "Так круг - замкнулся? И выхода - действительно нет?" Автор верит в обратное, будучи убежден, что "самый простой, самый доступный ключ к нашему освобождению: личное неучастие во лжи! Пусть ложь все покрыла, пусть лож ь всем владеет, но в самом малом упремся: пусть владеет не через меня!"
В лекции по случаю присуждение Солженицыну-Нобелевской премии (1970) он развивает эту мысль, доказывая, что писателям и художникам доступно еще большее - победить ложь. Свою речь писатель закончил русской пословицей: "Одно слово правды весь мир перетянет".
Солженицынская правда жесткая, порой безжалостная. Но, как верно замечает по этому поводу С. Залыгин, "в нашем отечественном контексте наше теперь уже ходячее выражение "Смотреть правде в глаза" - это действительно то же самое, что "смотреть в глаза страданию". Такова наша история".