Сочинения

Сочинения: Обзорные темы по произведениям русской литературы XX века

Сочинение по произведению на тему: Причины бегства современного человека от социума

    Маканин не дает интервью. Ни-ког-да. Не высказывается по общим вопросам. Не примыкает к литературным группировкам... Он не “наш” и не ваш. Он сам по себе. Последний писатель в толпе суетных литераторов. Последний старатель, слышащий тихую песню подземельного слова-золота... Андрей Немзер
    Владимир Семенович Маканин — признанный мастер “малой прозы”. Всем хорошо известны его рассказы, повесть “Один и одна”, “Стол, покрытый сукном и с графином посередине”. Последняя повесть интересна тем, что в ней особенно ярко проявляются возможности реалистической литературы.
    В современной прозе продолжает свое развитие толстовская традиция “диалектики души”. Это не просто изображение внутреннего мира человека. Писателя может интересовать не столько психологический образ героя, сколько психологическая ситуация. Именно из психологической ситуации вырастают и психологические характеристики социальных типов, и портрет времени в повести В. Маканина “Стол, покрытый сукном и с графином посередине”.
    Повесть — поток сознания героя. Ему предстоит отчитываться по какому-то вопросу перед общественной комиссией, или, как он называет ее, судилищем. За свою жизнь герой побывал на многих таких судилищах. Они стали неотъемлемой частью советского бытия. Партком, профбюро, общественный суд, а в 20-30-е годы — ревтрибуналы, тройки, чрезвычайные комиссии. Все это формы судилища. Но суть их всегда была одна: человека по самому незначительному поводу давили вопросами, требовали отчета за всю его жизнь, припоминая большие и малые проступки, вынуждали выворачивать наизнанку душу. Его стремились подловить на неточностях, уличить, — и все для того, чтобы он вышел с чувством собственной вины.
    Страх перед судилищем мучит героя: “Страх — сам по себе чего-то стоит. Уйдет страх, а с ним и жизнь, страх всего лишь форма жизни, стержень жизни”. Ни физические пытки, ни боль не грозят герою. Но всю ночь перед судилищем он не спит, глотает таблетки. Он не знает никакой своей вины, но уверен, что хоть какую-то, но отыщут. Была бы конкретная вина, было бы проще, — было бы конкретное наказание. Оно “отпускает тебя сразу”. Но вины-то нет, хотя герой говорит, что, “вероятно, не жил вне чувства вины”, был всегда “виноват не в смысле признания вины, а в смысле ее самоощущения”.
    Со времен Достоевского проблема вины и наказания претерпела ряд изменений. Вина Раскольникова была несомненна и конкретна. Закономерно его наказание. А вот XX век дал героя, подлежащего наказанию за несовершенное преступление. Таков Йозеф К. — герой романа Ф. Кафки “Процесс”. Такие герои преследуются не за конкретную вину, а за то, что “виновны вообще”, хотя наказание им грозит вполне конкретное.
    У В. Маканина человек не виновен, и наказывать его не собираются, просто обсудят. Но этого достаточно, чтобы довести человека до исступления. Страх переполняет его, толкает на бесконечное прокручивание возможных ситуаций, изнуряет. В бесконечном ночном кошмаре герой пытается объяснить природу такого страха. Если заглянуть в историю, то раньше наказание было связано с посягательством на физическое существование человека, на его тело. Били провинившегося солдата шпицрутенами, обезглавливали преступника на эшафоте. То есть, конкретная вина требовала расплаты с конкретным телом се носителя. Душа же всегда оставалась во власти Бога.
    И вот здесь открывается важный момент: наш безбожный век поставил судилище не только над человеком, но и над его душой. “... Принадлежность им твоей души и принадлежность твоего тела находятся (как ровен ход времени...) в обратно пропорциональной зависимости... Скажем, виноватый солдат былых времен — ни во что не ставя тело (и ни на чуть не отдавая душу), он сам кричал: “Расстреляйте, братцы. Расстреляйте меня!” Во времена подвалов уже расспрашивали. И поскольку претендовали на часть души, постольку же приходилось отпускать часть тела... Уже важно было повозиться с виновным, порыться в душе: человек упорствовал... В помощь размышлениям и была боль... Во времена белых халатов судившим доставалось твоего тела еще меньше. Тело им почти не принадлежало, разве что перед инъекцией можно было растереть ваткой твою вену... Но зато уж душа, ум почти полностью были в их власти и в их возможностях... Эволюция завершилась тем, что спрашивающие уже никак не могут претендовать на тело... Но душа — вся их... Руки, -ноги, мое тело для них неприкосновенны: ни вогнать пулю, ни забить кнутом, ни даже провести курс “Аленки” — ничего нет у них, и что же тогда им остается, кроме как копаться в моей душе”. Оказывается, это копание самое страшное и невыносимое.
    Владимир Маканин создает психологический тип человека, раздавленного системой общественного мнения. Человек этот совершенно лишен воли. Ему предоставлена некоторая свобода выбора: на судилище можно и не пойти. Но ведь десятилетиями нам внушали мысль о коллективной воле и неотделимости человека от общества. И вот постепенно она вросла в сознание, проникала в чувства и ощущения. Герой повести не способен на внутреннее сопротивление. Его личность разрушена присутствием в нем самом “десяти-двенадцати человек, готовых с тебя спросить”. И бунт против них для него был бы бунтом против себя.
    Образ Стола, покрытого сукном, воплощает собой Судилище. Стол этот — не знак, не символ даже. Это почти существо — бессмертное, нестареющее. Атрибутом Стола является графин в центре. Графин как бы цементирует людей и предметы вокруг, придает “словам и вопросам сидящих силу спроса”, отделяет задающих вопросы от ответчика.
    Стол с красным сукном и графином — нравственное судилище. Он, несомненно, связан с подвалом — судилищем телесным. Владимир Маканин говорит об этой связи как об уходящей в глубину времени, выступающей обнажено лишь периодами, например в тридцать седьмом году.
    Безымянный герой В. Маканина испытывает некое мистическое чувство к Столу. Он его почти обожествляет, — в ночных своих метаниях решает идти на поклон к нему. Пока герой сидит за Столом, решившись даже прихлопнуть по нему рукой, — всё спокойно. Автор показывает его способным на отчаянный поступок в состоянии, уже близком к помешательству. Реплика “Ужо тебе!” заставляет вспомнить бедного Евгения из “Медного всадника” А. С. Пушкина. Но вот герой посягнул на центр Стола — Графин. И тут последовало наказание: “помню, ударило резко, как хлыстом, сильнейший удар в грудь на секунду-две лишил меня сознания”. С одной стороны, вполне реальный инфаркт. Однако с другой — расплата за покушение на вечное, каковым является Графин в центре Стола.
    Из многолетних наблюдений складываются социально-психологические типы тех, кто сидит за Столом. Они лишены имен и определяются по какой-то детали. Они — не личности, а функции судилища. Их психологические характеристики приложимы с небольшими вариациями к любому из ряда подобных социальных типов.
    Соц-Яр — это тип социально яростный, простоватый, пьяноватый, с виду добродушный. “Он — пролетарий (самое большее — техник), постоянно чувствующий себя обманутым в жизни, обделенным. Грубо разбуженное социальное нутро (когда-то, ходом истории) в таких, как он, все еще ярится, пылает”. Соц-Яр во всем винит интеллигентов, потому испытывает к ним агрессивную злобу. Это очень простой, предсказуемый тип, составляющий большую часть “народа”.
    Рядом с ним за Столом — Тот, кто с Вопросами. Это интеллигент, но Соц-Яр против него ничего не имеет, ведь они в одной упряжке, за одним Столом. Портрет его типичен для среднеоплачиваемого инженера в НИИ. Он находит особое удовольствие в том, чтобы загонять в угол мелкими вопросами, от которых возникает ощущение затравленного животного.
    Своеобразное иезуитство присуще Старику. Он хочет истины. Его долгая жизнь посвящена была служению правде. Он мудр, он молчит. Герой В. Маканина раскрывает психику Старика, которая сложилась в результате повсеместного лицемерия, несовпадения лозунга и действительности. Старик знает, что должен быть гуманным. “Ему нужно, чтобы меня не просто задергали вопросами и унизили, но чтобы еще и засекли, пытали, растягивали на примитивной дыбе где-нибудь в подвале, а он бы после этого меня, может быть, оправдал и пожалел”.
    Красивая женщина, Женщина с обычной внешностью, Молодые Волки, бывший Партиец, Седая в Очках — все объединены желанием спрашивать, “напоминать о непрекращающемся отчете всякой человеческой жизни. И не для наказания, а исключительно для предметности урока им нужна конкретная чья-то жизнь”.
    Бессонной ночью герой выходит на источник советских столов-судилищ. Это началось, “когда передоверили совесть коллективу, и отмщение — группе людей”. В повести поднимаются вопросы: всегда ли право коллективное мнение? всегда ли право большинство? и кто они — большинство? Писатель показывает, что те, кто вершит судилище, — плоть от плоти системы. Эти социально-психологические типы —точный индикатор процессов, начавшихся в обществе почти столетие назад.
    Повесть “Стол, покрытый сукном и с графином посередине” В. Маканина реалистически передает психологический портрет времени. Это трагическое повествование о разрушении цельной личности страхом. Писатель отразил психическое состояние человека и обрисовал психологию социального типа. Он соединил анализ ощущений, чувств, сознания отдельной личности, находящейся в стрессовой ситуации, с синтезом типичных черт социально-психологической группы.
    Метания, поиски выхода из ситуации и ее анализ составили психологический облик героя. Этот индивидуальный портрет обретает черты типичности — это тип жертвы, раздавленной обществом, претендующим на человеческую душу, ее суверенный мир,
    Роман “Андеграунд, или Герой нашего времени” Владимира Маканина был написан в 1997 году. Но наше время — время скоростей даже в общественной жизни. Спустя всего несколько лет русскому читателю приходится напрягать память, вспоминая очереди, демократов первого призыва, демонстрации коммуняков, “смешные” тогдашние цены.
    Август 91-го. Главный герой и его многочисленные собеседники говорят о смене эпох. Четко и незамысловато эту мысль проводит бизнесмен Ловянников, противополагая литературное поколение поколению политиков и бизнесменов. Но его банальные рассуждения подрываются изнутри. Молодые бизнесмены идут завоевывать столицу точно также, как шли некогда молодые литераторы. Они также верят в себя, также размахивают руками. Ловянников называет проигравшее поколение солдатами литературы. Но ведь с новым поколением возможно повторение ситуации: кто-то прорвется, кто-то ухнет в андеграунд бизнеса. Ловянников именуется “героем Вашего времени”.
    “А я... подумал, что прощу, пожалуй, демократам их неталантливость во власти, их суетность, даже их милые и несколько неожиданные игры с недвижимостью — прощу не только за первый чистый глоток свободы...”, — рассуждает маканинский герой.
    Герой романа — тот, кто пытается обрести себя в “подполье” (так переводится иноземное слово “андеграунд”). Он литератор. И можно уже догадаться, что характер этого героя сродни печоринскому, раз в заглавии заявлено название знаменитого романа Лермонтова. Кольцевое построение романа ориентировано на лермонтовский прообраз. В начале и конце повествования Петрович дома, все его бедствия — изгнание из общаги, психушка — в середине романа. Все проблемы героя коренятся в прошлом. Его злоключения мотивируются судьбой родного брата, —художника, попавшего в советскую психушку.
    Андеграунд — это не только литературно-художническая общность, но и общага, куда уходит из правильного мира Петрович. Это и метро, подземка, — только здесь Петрович чувствует себя уверенно, здесь он сохраняет способность читать чужую прозу. Андеграунд — это и сама Москва как город метро и общаг. Но это и подсознание.
    Отрыв от “корней” — мотив, который присутствует в маканинской прозе постоянно. Ненавистная сфера “верхов” — это столы с графинами, месткомы, редакции. На поверку сфера эта оказывается той же общагой. Отождествиться с властью Петрович не может никогда. На этом и строится основной сюжет. Отождествиться с общагой он тоже вроде бы не желает. Общага — полчища и поколения мужиков “без желания жизни”. Из них выпили всю кровь и всю душу русский простор и русская история. Петрович думает: “Меня не втиснуть в тот утренний троллейбус. И уже не вызвать сострадательного желания раствориться навсегда, навеки в тех, стоящих на остановке курящих одну за одной, — в тех, кто лезет в потрескивающие троллейбусные двери и никак, с натугой, не может влезть”.
    Все вокруг — двойники главного героя. Петрович слушает исповеди людей, с которыми сталкивает его общага, и превращает их в свое повествование, в свою жизнь. “Ты теперь и есть текст”, — думает он... Врачи-психиатры и собратья по общежитию несколько раз ставят под сомнение писательский дар Петровича, утверждая, что он лишь старый бомж. А для самого Петровича только “бомж” (разбойник, изгой, преступник) и может быть писателем.
    Хотя и сам Петрович твердит, что он не писатель: отвергнутые повести погребены в редакциях, желание публиковаться он преодолел навсегда, сочинительство тоже оставлено, — автор его перерос, “...для каких-то особых целей и высшего замысла необходимо, чтобы сейчас (в это время и в этой России) жили такие, как я, вне признания, вне имени и с умением творить тексты. Андеграунд. Попробовать жить без Слова. Живут же другие, риск или не риск жить молчащим, вот в чем вопрос, и я — один из первых”.
    Закольцованность романа дает себя знать во многих деталях. Так, в первой главе справляют свадьбу дочери у Курнеевых, в последней — новоселье. Допущен к торжествам не слишком приятный хозяйке Петрович. И он провозглашает тост “за перемены”. К тому же сам факт того, что он говорит, а не слушает, как раньше, всех и каждого, — обещает обновление жизни.
    Петрович произносит тост, в которым славит гения без текстов и толпу без языка. “...Однако меня уже раздражали мои же слова. И, как бывает ближе к вечеру, на спаде, неприятно кольнуло, а ну как и впрямь это лучшее, что я за свою долгую жизнь им, то бишь нам, сказал”, — думает он. В итоге перед нами герой, ставший текстом и утративший имя.
    Отрицание героем социума и себя в социуме очень характерно для умонастроения российского интеллигента наших дней. Воодушевление шестидесятников сменилось затяжным нигилизмом. Поэтому не стоит удивляться тому хаосу в экономике, политике и духовной жизни России, который мы видим сегодня. Когда подвергаются сомнению нравственные нормы, отрицается сам принцип разумного руководства, то это неизбежно приводит к разгулу преступности, к полному хаосу во всех областях жизни.
    Но хочется верить, что стадия отрицания сменится стадией созидания. Есть надежда, что Россия сможет реализовать свой потенциал, двинувшись по новому пути. Тогда появится новый герой, появится новая литература.